С МУЖЕМ АНДРЕЕМ КИРИЛЕНКО В СЪЕМКЕ ДЛЯ «ТАТЛЕРА», 2014.

Маше 17 лет. Фото сделано в той самой «валютной» квартире на набережной Тараса Шевченко.

1. В объективе Питера Линдберга за неделю до рождения младшего сына Андрея в Нью-Йорке, 2015. 2. День рождения сына Степана в больница Университета Юты, 2007. 3. Личная фотосессия с дочкой Александрой, 2015.

В объективе Питера Линдберга за неделю до рождения младшего сына Андрея в Нью-Йорке, 2015.

Личная фотосессия с дочкой Александрой, 2015.

День рождения сына Степана в больница Университета Юты, 2007.

Я росла единственным и горячо любимым ребенком в семье. Когда мне исполнилось шестнадцать, папа (Андрей Лопатов ― баскетболист, бывший форвард московского ЦСКА, бронзовый чемпион Олимпиады-80, чемпион мира 1982 года. ― Прим. ред.) получил контракт в Тулузе. И они с мамой уехали на целый год. А я осталась в Москве и поступила в иняз.

Квартира была в моем полном распоряжении, и в первый же Новый год без взрослых там собралось, наверное, человек двести. Мы жили в доме на набережной Тараса Шевченко, раньше такая квартира называлась «пятикомнатной», но вообще-то площадь была метров сто пятьдесят, «трешка» в современной парадигме. Район ― треугольник между набережной, Кутузовским проспектом и Большой Дорогомиловской ― был престижным. Там жили представители дипкорпуса, располагались дом Министерства нефтяной промышленности (он же «Дом нефтяников») и ЖСК работников МИДа. Родители моих друзей периодически отправлялись в командировки. У ближайшей подруги папа был послом в Швеции, когда он уехал, она тоже осталась в свое квартире одна. Папа моего тогдашнего бойфренда Бори Зенкова был назначен послом на Кипре. Короче, представьте: вам семнадцать и в вашем распоряжении есть как минимум три свободные квартиры. Сепарировались мы самым естественным образом и очень успешно. Я вообще не помню, чтобы скучала по родителям. Мне нравилось, что у меня своя жизнь и своя ответственность. Сейчас я скорее удивляюсь, как вообще умудрялась выживать, как готовила, стирала. Не было никакой домработницы, но как-то же справлялась.

Вы спросите: неужели у меня не было даже бабушки? Отвечаю: бабушка жила в Риге и иногда приезжала меня навестить. Ей было пятьдесят, она была хороша собой, модничала, любила жизнь и тусовалась с моими же друзьями на моих же вечеринках. Помню даже, к нам приезжали какие-то бабушкины любовники. В общем, контролер из нее вышел так себе.

Вернувшись, родители первым делом попросили меня выбросить мусор. Я и сейчас помню свой ответ: «Послушайте, я тут целый год жила одна, поэтому точно знаю, когда мне надо выносить мусор. И надо ли». Конечно, им это не понравилось. И я переехала жить к своему бойфренду через три дома. Но то была физическая сепарация. А психологическая произошла много позже, уже в зрелом возрасте. Можно ведь уехать даже на Северный полюс и продолжать звонить маме каждый день, как делают некоторые мои мужчины-клиенты.

Жизнь так устроена, что многие из нас проходят сепарацию дважды ― сначала как ребенок, потом как родитель. Ровно это сейчас происходит со мной. Трое моих старших детей (им 23, 18 и почти 16) учатся жить отдельно.

В западном мире сепарация происходит энергично. Как правило, ее катализатор ― поступление в университет и отъезд в другой город. Очень важен рубеж 18-летия. В Америке ребенок в этом возрасте выставляется за дверь.

А в нашей парадигме 18 лет ― очень мало. В голове мам вертится тысяча мыслей: «Сколько они могут совершить ошибок!», «А что если им надо будет помочь, а я не успею доехать?» Сплошная тревожность, замаскированная под заботу, нежелание расстаться с детьми, боязнь почувствовать пустоту.

Вот что я поняла: к сепарации невозможно подготовиться, как и к смерти. Можно о ней думать, размышлять, что родители не вечные, они умрут. И что я не вечная, и я тоже умру. Но когда ребенок вылетает из гнезда, это абсолютно сбивает тебя с ног. Ты можешь постоянно прорабатывать эту неумолимую перспективу в терапии, но никогда не будешь готов. Умом пытаешься с собой договориться: надо отпустить, у детей начнется взрослая, по-своему прекрасная жизнь. Ты даже можешь быть за них рад. Но так, как раньше, уже не будет никогда. Не будет той привычной семейной рутины, когда у каждого своя комната, с утра ребенок из этой комнаты выходит, потягиваясь, и кричит: «Мам, пожарь мне на завтрак гренки!». Потом идет в школу и на кружки. А за ужином все встречаются, чтобы обсудить прошедший день.

Да, конечно, я как взрослый сознательный человек возьму себя в руки. Пойду сажать помидоры, или на массаж, или займусь новым видом йоги. Для детей сепарация сложнее, они столкнутся с тем, о чем раньше не подозревали, их может постигнуть жутчайшее разочарование на ровном месте. На фоне сепарации, кстати, развивается много конфликтов с родителями. Отдаление происходит не только географически, но и эмоционально: промежуток между вагоном и перроном расширяется. Дети могут испытывать депрессивные и тревожные состояния. Есть статистика: с 18 до 23 лет ― один из самых сложных возрастов для человека. Начало нового бытия: своя стирка, свой шкаф, никто не накрыл на стол, надо как-то добывать пищу.

Но это не значит, что сепарацию надо откладывать. Придется все это с детьми проговорить. Возможно, походить на семейную терапию. У нас ведь как принято? Ни ребенок, ни родители ничего не понимают, мама с папой только повторяют как заведенные: «Ты теперь самостоятельный, вот и делай все сам». Или наоборот: «Ой, что же ты, куда ты поедешь? Как я тут без тебя?» В неполных семьях, где мать положила жизнь на то, чтобы поставить ребенка на ноги, сепарация вообще может быть сильнейшим ударом.

Три недели назад старшие дети приехали ко мне из Америки. Мы пошли в ресторан на ужин. И началось какое-то «вскрытие» всего, всех «забомбило», потому что они оказались в нетипичной для себя ситуации. Семья вроде бы та же, те же дети, те же родители, но мы в другом городе, в другом доме, еда другая. Видимо, и у них возникло это чувство: так, как раньше, уже не будет. Это очень больно, но это и есть подтверждение теории привязанности: мы все ассоциируем себя с кем-то. Нам трудно сходить с чужой орбиты.

Важно еще вот что: если не произошла сепарация от родителей, невозможно построить новые отношения. Надо закончить что-то, чтобы начать свое ― иначе будут постоянно тянуться старые истории, слова, установки. Маме нельзя говорить «нет», ее нельзя не поздравить с праздником, не подарить цветы. Отцу нельзя возражать, сказать, что он не прав. Если не произошла сепарация, будет бесконечное мыканье. Как у тех сыновей, которые ходят к мамам постирать рубашки, поесть супа и пообсуждать, какая жена плохая, а вот мама во сто раз лучше.

Есть три типа родителей: авторитетный, авторитарный и всепозволяющий. Я была всепозволяющим. Нет, не то чтобы ребенок валяется в луже, а я приговариваю: «Вот молодец». Но все равно я очень либеральный родитель. Никаких графиков, сверхтребований, всех этих «ты должен».

И в этом, наверное, была моя ошибка. Мне казалось, что я могу быть другом своим детям. Сегодня, с высоты своего опыта, могу сказать: родитель должен в первую очередь выполнять родительские функции. Я была таким, знаете, «корешем». Вся такая cool, легкая и современная. Со мной можно было сидеть и, образно говоря, «вместе курить». Нет, не надо выливать на ребенка свои проблемы. Не надо обсуждать с детьми их бой- и герлфрендов, мусолить их с ног до головы. Совместно с мамой решать, поменять ли парня на другого, очень хорошего из соседнего класса. Родитель должен оставаться родителем.

Не могу сказать, что я чем-то жертвовала ради детей. Мои интересы всегда были для меня важны. Я всегда понимала, что должна быть в порядке, в хорошем состоянии, чтобы никому не навредить и чтобы со мной было приятно проводить время. Мне хотелось быть родителем, к которому дети стремятся, ничего не насаждать и всегда давать варианты выбора. Средний сын часто говорит нам с мужем: «Слушайте, вы нам столько всего позволяете, даете такое количество свободы, что иногда с этим очень тяжело справиться. Иногда хочется от вас услышать, как надо».

Хорошая новость по поводу сепарации состоит в том, что нет никаких правил, никакой науки, которую надо постичь, чтобы все получилось хорошо. Придется спотыкаться, ошибаться, падать, подниматься. И родителям, и детям. Идеального мира не существует. Мы не можем везде подстелить соломку, дети сделают свои ошибки, мы ― свои, потом будем с ними разбираться. Мне, кстати, совсем не нравится тенденция, когда мы, бывшие дети, став взрослыми, возлагаем вину и ответственность за многое на своих родителей. Это один из показателей того, что сепарация не удалась.

Прошлым летом на пляже в Сен-Тропе я была свидетельницей шумной ссоры мамы и дочери. Маме лет шестьдесят, дочери ― сорок. И вот они обе вспоминали события, которые произошли десятки лет назад. Это был ад. «Вот над чем надо работать, ― подумала я. ― Сепарироваться от своих обид». А как это сделать? Только заживлять раны. Приведу такую аналогию: вы в детстве сломали ногу. Провели в гипсе несколько месяцев, залечили и дальше пользуетесь это ногой. Не думаете постоянно: «Я же не смогу играть в футбол, я ногу сломал, когда мне было шесть лет». Так и с обидами на родителей. Странно говорить себе: «Я не пойду на эту классную работу, потому что папа мне говорил, что мне надо знать свое место, молчать в тряпочку и не высовываться».

Мы должны сформировать собственные представления о жизни. Иначе есть шанс прожить не свою.